Иовлева В.Н.

Довоенное шадринское детство

В одной знакомой улице —
Я помню старый дом.
Я. Полонский

Счастливое для меня время, детство с двух до пяти лет, — полная семья, с отцом. С 1937 по 1940 гг. на улице Февральской, теперь 93. И так же, как у К. Чуковского, так много вобрала в свою я детскую память, что теперь это кажется удивительным.

Почти все уличные песенки, прибаутки, считалки, кричалки, загадки, услышанные мною впоследствии в детских садиках, пионерских лагерях, школе, — были мне известны с довоенной поры. Атмосфера в семье и окружение моё — всё способствовало этому.

Соседи Баталины — талантливы, артистичны, музыкальны. Старший из братьев, Алёша, ушёл из школы на профессиональную сцену в театр, не закончив 10 класс школы № 9 выпуска 1941 г. Он и фотографировал хорошо, дважды — меня с сестрой. В будущем, придя с войны, организовал на ЗиСе драмкружок. Средний, Лёня, был особо привязан к нашей семье, дружил с детства с Тамарой, и однажды вёз меня в Черемисску на тачке, и всё пугали меня цыганами: «Вон за тем лесом!» Младший, Генка, был артист по натуре, второй Чарли Чаплин! Неиссякаемый юмор и разные смешные проделки. Отца Баталиных, по слухам, политического, уже не было, а мать, Серафима Филипповна, всегда была окружена внуками: у дочерей Антонины и Валентины — Боря и Рудик Казанцевы и Вова с Галей Майские. А третья дочь, Вера, закончив 10-й класс в 1941 г., ушла на фронт, как и трое её братьев. До недавнего времени Вера Алексеевна с семьёй жила в Звёздном городке.

Другие соседи, Делимовы, с которыми мы дружили до их кончины, которые принимали нас к себе дважды в тяжёлую для нас пору, — тоже интересная семья. Мария Николаевна была культурней мужа, она училась в гимназии, а Николай Борисович, кочегар на паровозе, был мудр житейской деревенской хитринкой, говорил, например, что всё насквозь видит, и на два метра в землю: «Нашто (знаешь ты), на два метра!» У них трое детей, я играла с Алей, на два года старше меня. Да за уголком, по Луначарского, жил Арик, племянник Шадра, которого мы дразнили так: «Арик-парик, бик-бак-бок, / Съел у бабушки пирог. / Бабушка ругается — / Арик отпирается!» И вся ватага ребятишек бегала, кричала, дралась, пела и играла.

У нас дома было радио, передавали песни «Светит месяц», «Вдоль по улице метелица метёт», «Катюша», «И кто его знает», красноармейские песни — «Если завтра война», «Дальневосточная». Из песни «Дальневосточная»: «Японцы-генералы / Мечтали до Урала, / Мечтали до Урала добрести. / Пошли они в двадцатом / К Уралу воровато, / Да встретились с Байкалом на пути. / На Байкале / Наломали / Вам бока. / Били, били, / Говорили: / Ну, пока» — стихи Виктора Винникова из книги «60 героических лет» (М., 1978). Было ещё: «На Хасане наломали....» Я-то пела только припев.

А когда заводили патефон, то звучала музыка западная, танго и фокстроты, песни Утёсова и Козина, прекрасная музыка Дунаевского. И теперь, как услышу «Лунный вальс» или «Прощай, мой табор», вспоминаю наши светлые большие комнаты. Там мы похоронили мою младшую сестрёнку Риту, но скоро утешились: появилась Ира. Мама не работала, трое детей, у которых была и няня. А отец, называли тогда «красный командир», на гражданской службе был военруком, начальником Дома обороны. Помню, как мы его провожали на финскую войну.

Напротив нас, в доме у пруда, от которого остались красивые склады, у кого-то был мотоцикл, тогда назывался мотоциклеткой (см. А. Бек. Талант (Жизнь Бережкова). — Тоже мотоциклетка), — мы все выбегали её смотреть, как заслышим.

А самолёту в небе кричали, задрав головы: «Эроплан, эроплан, / Посади меня в карман...»

Даже маленькой божьей коровке, севшей на руку: «Божья коровка, / Улети на небко....»

Как любили бегать в дождь по лужам: «Дождик, дождик, пуще!... / Дождик дождик, перестань!»...

«Гром гремит, земля трясётся...»

А когда выпадает зуб, что бывало довольно часто, надо было бросить его в дырку в полу и сказать: «Мышка, мышка, на тебе зуб репный, дай мне костяной!»

А если найдём чью-нибудь пропажу, то поем: «Солнышко закатится — Аля чем-то хватится; Солнышко зайдёт — Аля заревёт!».

А если просишь что-нибудь: семечек, пирожка, говоришь: «Кто даст, тот золотой глаз! Кто не даст, тот — (какое-либо обидное определение)».

Любые игры, особенно пряталки, требовали считалок, таких: «Ниточка, иголочка, синенько стёколочко...», «Дора-дора-помидора...», «Аты-быты, шли солдаты...», «Ехал грека через реку...», «Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять...», «Катилася торба с высокого горба...», «Жили-были три японца...» Вот как записан текст последней считалки в довоенном альбоме сестры:

Жили-были три японца: / Як, Якцы-драк, Якцы-дракцы-дрони. / Жили-были три японки: / Цыпка, Ципка-дрипка, Цыпка-дрипка-дримпомпони. / Вот они переженились: / Як на Цыпке, Якцы-драк — на Цыпке-Дрипке, Якцы-дракцы-дрони — на Цыпке-дрипке-дрампопони. Вот у них родились дети: У Яка с Цыпкой — Шах, / У Якцы-драка с Цыпкой-Дрипкой — Шах-Шарах, / У Якцы-дракцы-дрони с Цыпкой-дрипкой-дримпомпони — Шах-Шарах-Шархони!

Двор был очень большой, с подсараем, конюшнями с сеновалами, летом устраивали балаган; разные бочки, поленницы, огород, в доме чуланы и терраса, — мест, где можно было спрятаться, было много.

Любили сидеть на длинном крыльце с двумя ступенями, — оно было общим для нижнего и верхнего этажей. Тут шла бойкая говорильня. Скороговорки: «На дворе трава, на траве дрова», «Сыворотка из-под простокваши» «Клара у Карла украла кораллы» (надо бы наоборот: «Карл у Клары украл кораллы, / Клара у Карла украла кларнет» — вторую строчку мы тогда и не знали!). Перевёртыши: «Ехала деревня мимо мужика...», «Жил высокий гражданин низенького роста». Загадка: «А, И, Б сидели на трубе». Бесконечные, докучные сказки и стихи: «Сказка про белого бычка», «У попа была собака», «Жили-были дед да баба», «Старый барабанщик» («Старый барабанщик, / Старый барабанщик, / Старый барабанщик, / Крепко спал. / Вдруг проснулся, / Перевернулся / И ударил в барабан. / Бей, барабан, / Бей, барабан, / Сколько можешь, бей, барабан!»). Детские песни и стихи: «Мы едем, едем, едем в далёкие края», «Ходят волны кругом вот такие, вот такие большие, как дом!», «Жили три друга-товарища в маленьком городе Эн», «Климу Ворошилову письмо я написал». Прочие песни: «Катюша», «Сулико», «Светит месяц», «Вдоль по улице метелица метёт» — и эта последняя песня долго напоминала мне случай шадринский: в метель и мороз какой-то человек замёрз на улице Степана Разина, — а я-то как раз поняла, что замёрз Степан Разин!

Тут и в глухой телефон играли, пускали мыльные пузыри.

А если кто из взрослых шёл «в город», на базар, то мы просились с ним сходить за мороженкой, родители давали денежку. Шли в киоск возле двухэтажного магазина, мы говорили не «в киоск», а «в киоску».

В кино, помню, смотрела «Айболита».

Я была в доме не из старших и многого делать не умела, например, бегать вприскочку, — каждой ногой подпрыгивать, с оттяжкой. И когда это мне удалось, с какой радостью я проскакала от крыльца до калитки!

Игрушек тогда было немного, и мячики не у всех. У кого-то был даже мяч, скатанный из шерсти. Он хорошо отскакивал от стены в руки, а от пола — невысоко. А куклы были, в основном, «Катьки», сшитые из чулок. Руки-ноги болтались, редко у которой была пришита покупная целлулоидная голова. Были и «резиновые Зины» (в то время было популярно ныне почти забытое стихотворение Агнии Барто: «Купили в магазине / Резиновую Зину, / Резиновую Зину / В корзинке принесли. / Она была разиней, / Резиновая Зина, / Упала из корзины, / Измазалась в грязи. / Мы вымоем в бензине / Резиновую Зину, / Мы вымоем в бензине / И пальцем погрозим: / Не будь такой разиней, / Резиновая Зина, / А то отправим Зину / Обратно в магазин» — я эту «Зину» узнала в букваре в 1943 г.).

Мальчишки катали по булыжной мостовой гремучие обручи, а девочки «стряпали» из песка пирожки в формочке из-под гуталина. Посыпали «молоком», насоченным из красного кирпича, раскладывали их на лавочке за воротами или на дощатом тротуаре, куда однажды забрался живший у нас ёжик и мы его не нашли.

Себя хорошо помню с трёх лет, — первый мой день рождения, который мне запомнился. Мне подарили коробочку с мармеладом — овальную разноцветную коробочку чуть больше моей ладошки.

А до трёх лет — отрывочные проблески памяти: летом мы спали на сеновале или какой-то вышке, вдруг страшная гроза, и отец снимает меня на руках по лестнице (но это было ещё не на Февральской, а на Михайловской, тогда улице Коммуны, в Доме обороны). Шадринцы любили спать в жару на дворе, — не было пришлого люда, машин мало, пыли нет, кругом трава.

У меня была няня, Валя Пашкова, из деревни Пашковой. Она днём укладывала меня на сдвинутых стульях: «Лежися, не шевелися — падёшь!» И качала меня.

Мы с ней все стулья расшатали (это она мне уж напомнила в 1980-е годы!). Пела мне колыбельную про Буку, про дудочку, которую вырезал пастух: «Тятенька, потихоньку, / Мамонька, полегоньку. / Две меня сестрицы убили, / Под кусток схоронили, / Камешком придавали, / Веничком примахнули. / Ягодки разделили, / Блюдечко раскололи, / Вдоль по реке отпустили...»

Мама играла на гитаре, а Валя плясала и пела частушки.

Детей до войны пугали цыганом, бабаем и стариком, которые утаскивали в мешке непослушных ребят. Меня же пугали Бармалеем, — у нас и пластинка была. Дело дошло до ночных неприятностей, — спас меня Николай Борисович Делимое. Приносит баранье ребро — палец Бармалея: «Нашто, его щас убили на площади, — весь народ там собрался!» Я успокоилась, а окрашенный в зелёную краску «палец Бармалея» долго у нас хранился.

У Делимовых обед. «Сам» (Николай Борисович): «Марусенька, тащи, нашто, похлёбеньку!» У них жила тётя Марии Николаевны, старенькая Екатерина Михайловна, — её все звали “бабонька” (моя мама попросила как-то у ней молитвенник («Молитвословъ»), так и не отдала, он сейчас у нас). А если плохо пахнет, то говорилось: «вонько».

Нашими соседями по второму этажу были Морозовы, не помню имён, он был в гражданскую войну вроде партизана. Дочь Валя училась в институте, я ходила к ним за молоком. Комната у них была больше наших: бывший зал купца Плотникова. Валин уголок с кроватью отделен ширмой. Мама учила меня быть вежливой, и я произносила все слова по порядку. Сначала обязательно постучу: «Можно к вам? Здравствуйте! Дайте, пожалуйста, нам молока. Спасибо. До свидания».

Морозовы ещё при нас уехали, и молоко нам стала носить в «четверти» (большая трёхлитровая бутылка) женщина из Осеево — так далеко! Я слушаю, слушаю её деревенские выражения и забываю про всякую вежливость: «Так не надо говорить!» А если и не поправляла, то замечала, как говорят другие — в отличие от нас.

Сестра Тамара с подружками завели себе альбомы, куда записывали песни: из кинофильмов «Девушка с характером», «Светлый путь», старинные и разные шуточные, вроде «Петрушки» («Раз принёс мне барин чаю и велел его сварить...») или «Детский садик как пчелиный рой».

Алёша Баталин пел: «Надену шляпу, взбегу по трапу, махну в Анапу — там жизнь легка!» Мы, малышня, тоже распевали и «Чижик-пыжик», и «Два весёлых гуся», и про козлика у бабушки, и «Тореадор, выйди во двор, сядь на забор, съешь помидор!» От Али узнала песню «Ты, моряк, красивый сам собою...» и «Цыплёнок жареный...».

Но наша счастливая жизнь скоро закончилась. Отец, склонный к выпивке и «вольной жизни», сорвался и пропал. И больше никогда мы не жили благополучно и беззаботно.

За год, с лета 1940 г. до лета 1941 г., когда мы жили в Ташкенте, где объявился отец, и сорвал нас из Шадринска, где дети говорили на узбекском языке, и в Барнауле, куда мы переехали из-за климата (я стала в Ташкенте болеть), — я не узнала ничего нового из детского фольклора. Только от мальчика в Барнауле песню «Всё васильки, васильки...».

И ещё помню письмо к нам Али, из Шадринска, подписанное: «Октябрёнок Аля».

9 ноября 2010 г.

Написала про маму, что не работала — так ведь она в это время и училась на 2-хгодичных курсах воспитателей, — это с детьми-то!

О Баталиных: Алексей с Верой (не знаю, близнецы или погодки, но в школе учились в одном классе) ушли воевать первыми. За ними, закончив Кавучилище, Леонид. А младший, Геннадий, был на войне пулемётчиком и был ранен в лицо, но не изуродован: пуля скользнула от верха уха через подбородок, разрушив подъязычную косточку, — чем он и объяснил всегдашнее балагурство. После войны он выучился на шофёра и учил водить машину Яшу Тюлюбаева, брал его с собой в рейсы. После войны все братья уехали из Шадринска. Алексея мы в 1960-х гг. видели с сестрой Тамарой в Челябинске. Леонид уехал в атомную зону Свердловск-44, а «взбежал по трапу», но не в Анапу, а в Сочи — Геннадий. У меня есть их фото.

И теперь здесь живут внуки и правнуки Делимовых и Баталиных, я поддерживаю с ними связи. Дочь Г.А. Майской-Черных, Надя Соколова, юрист по образованию, преподаёт в Шадринском филиале Тюменского госуниверситета.

В таком большом доме до войны жили четыре семьи, в войну всех “уплотнили”, — стало восемь. После Морозовых стали жить сестры Солодовниковы, родня военкому Евдокимову. А в нашей квартире — Тюлюбаевы.

Вспомнила мама, как приезжал к нам её брат, дядя Миша. Вот ложимся спать, взрослым надо поговорить, а я мешаю — реву. Дядя Миша: «Соня, у вас есть соль?» Ответ положительный. «А что?» — «Да я перед сном, — дядя Миша говорит серьёзно, — очень люблю есть детские уши, с солью...» Рёв, разумеется, сразу стих.

Имя Галя (она была совсем маленькой) я переменила на Алю.

29 ноября 2010 г.

«Шадринская старина — 2010». [С. 23-28]